Сегодня я привожу здесь свою старую публикацию об Иосифе Бродском в газете “Выборгские ведомости”. На мой взгляд она не утратила ни актуальности, ни содержательности (под этим текстом я готов подписаться и сейчас, что, кстати, и делаю).

24 мая 2000 г. - поэту Иосифу Бродскому исполнилось бы 60 лет

В ЦЕЛОМ МИРЕ Я НЕ ВИЖУ ДЛЯ СЕБЯ УЖ ЛЕСТНОЙ ПРАВДЫ... (вместо эпитафии)
УЛЫБКА ПОЭТА БРОДСКОГО (репортаж)"Чужбина так же сродственна отчизне, как тупику предшествует пространство..." )
ПЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ (Мини-антология ранних стихотворений Бродского)

В ЦЕЛОМ МИРЕ Я НЕ ВИЖУ ДЛЯ СЕБЯ УЖ ЛЕСТНОЙ ПРАВДЫ...

Вместо эпитафии

Если Сергей Есенин назвал себя последним поэтом деревни, то Иосифа Бродского можно назвать последним поэтом города. И Города безусловно как символа всех городов, некоего всемирного мегаполиса, ибо поэзия, со своими формальными законами и четко прослеживающейся Историей зарождения и развития есть в этом смысле искусство городское. И Бродский - последний поэт, исчерпавший все возможности поэзии. И любой поэт после Бродского - эпигон, подражатель, вторитель... Формальное развитие поэзии завершено.

Взор поэта, влюбленного в мир, в женщину, в природу, в радость бытия живого - взор восхищенного и влюбленного сменился взором познавшего все и вся мудреца, подвергшего беспощадному анализу мысли все мироздание. Вино не пьянит, женщина лжива и необаятельна, творения природы, единство мира утратили свое волшебство получив четкое денежное выражение. Мир сочтен, взвешен, измерен беспощадным и безжалостным натиском цивилизации.

И в сердце поэта воцарилась печаль. Он одинок в целом мире. Вся поэзия Бродского это один и тот же нескончаемый монолог принца датского, утратившего последние иллюзии и надежды. Не случайно так монологично звучат слова поэта: “... в целом мире я не вижу для себя уж лестной правды”. Мир, увиденный в детстве целостно и радостно, рассыпался как карточный домик и оказался всего лишь составленным из карт, из иллюзий, из мечтаний ребенка.

И никто как Бродский не обозначил так четко тупика поэзии, какого-то вселенского, космического разрыва между природой и поэзией, между природой и человеком: “Талант - игла. И только голос - нить. И только смерть всему шитью пределом”.

Печаль поэта. Печаль раненного, отравленного принца датского...


 

УЛЫБКА ПОЭТА БРОДСКОГО
 

У этой выставки, открытой в библиотеке Алвара Аалто, две, так сказать, “причины”. Одна - “формальная” - столетний юбилей завещания Альфреда Нобеля, по которому возникла всемирно известная традиция вручения Нобелевских премий, которой в 1987 году удостоился поэт Иосиф Бродский. Вторая - неформальная - выборжанам хорошо знакомо имя главного специалиста института “Спецпроектреставрация” М. И. Мильчика, много сделавшего для сохранения и спасения культурного и исторического наследия старого Выборга. Михаил Исаевич - человек, близко знакомый с Иосифом Бродским, хранит память о знаменитом на весь мир земляке и даже собрал и подготовил подробную фотовыставку о поэте, представляющую немалый интерес, особенно если учесть достаточно своеобразную биографию Бродского. В 1964 г. молодой и талантливый поэт и переводчик был советской властью арестован и осужден по ложному обвинению в тунеядстве и выслан на 5 лет в ссылку в Архангельскую область. В следующем году, под давлением мировой общественности, Бродского освободили, но печатать его стихи естественно не стали. До 1972 года, когда было принято решение об эмиграции, поэт будучи политическим диссидентом (инакомыслящим) существовал за гонорары за поэтические переводы. Эмиграция позволила Бродскому раскрыться общественно и в 1987 году он был удостоен Нобелевской премии по литературе. В России до 1988 г. было напечатано всего лишь несколько оригинальных произведений Бродского и потому до настоящего времени интерес к личности поэта и к его творчеству. Более того, можно говорить о недостаточной известности творчества Бродского русскому читателю. Поэтому в сегодняшней публикации мы приводим репортаж о выставке по материалам Мильчика и подборку из стихотворений И. А. Бродского.
 

“Чужбина также свойственна отчизне, как тупику предшествует пространство...”

репортаж

Многие поэты умеют рисовать. Во времена Пушкина это считалось обязательным умением придворного кавалера, таким же, как умение фехтовать на шпагах. Если бы Бродский жил во времена Александра Сергеевича он без сомнения неплохо владел бы шпагой. “Автопортрет”, открывающий выставку, достаточно реалистичен и, более того, ироничен. Перо в данном случае не штык, но шпага.

Тонкий укол опытного фехтовальщика чувствуется в одной из первых публикаций Бродского (спустя два года после освобождения из ссылки) в журнале... “Веселые картинки”. Приводим этот пассаж, политический укольчик которого достаточно очевиден и без пояснений.

Вот еще одна интимная фотография: Бродский на балконе своего дома на ул. Пестеля. Интимность обозначается подписью: “...в куртке, подаренной Бродскому А. А. Ахматовой, после возвращения из Италии в 1964 году”. Не все любители поэзии знают о той тесной дружбе, которая связывала Анну Ахматову с группой молодых ленинградских поэтов, в частности, с главным из них - Бродским. Но как много сказала эта фотография: о материнской заботливости Анны Андреевны, не забывшей в Италии, среди многочисленных забот и поздравлений в связи с вручением литературной премии “Таормина” о молодом таланте и его судьбе ссыльного.

Фотография, на которой запечатлены самиздатовские сборники стихов Бродского. Часто встречаются фотографии оригиналов стихотворений и рисунков автора. Есть и копия оригинала стихотворения, посвященного Ахматовой. Но мы приведем сейчас другое, которое производит впечатление рисунка, образа.

А вот еще уникальнейшая фотография. Иосиф Бродский и Владимир Высоцкий. Нью-Йорк, 1970 г. Уникальность этого документа подчеркнем цитатой из воспоминаний Марины Влади: “Встреча с Иосифом Бродским, русским поэтом, которого ты высоко чтишь. Мы встречаемся в маленьком кафе в Гринвич Виллидже. За чайным столиком ты с удовольствием беседуешь с поэтом. Читаешь Бродскому свои последние стихи. Он внимательно слушает их, а потом уводит нас побродить по улицам. Он любит этот район, он уже много лет живет в Нью-Йорке.

...Бродский описывает непростую и опасную жизнь в городе. В это трудно поверить - так мирно выглядят улицы, словно находишься в провинции. Потом мы идем в его маленькую квартирку, забитую книгами, настоящую берлогу поэта. Он готовит совершенно неожиданный обед по-китайски и читает свои стихи, написанные по-английски. Перед нашим уходом надписывает тебе свою последнюю книгу. У тебя сжимается горло от волнения. Впервые настоящий большой поэт признает тебя равным себе.

...вот ты и признан большим поэтом, и твои блестящие от слез глаза лучше всего говорят о чувстве гордости. Эту книгу ты станешь показывать каждому приятелю, каждому гостю, она всегда будет занимать почетное место в твоей библиотеке”.

Бродский в Венеции. Сравнительно недавняя фотография, сделанная автором выставки - М. Мильчиком. Бродский и поэт Евгений Рейн. На наших глазах почти что развернулась жизнь поэта: от молодого, перспективного поэта до уже познавшего все почести мира мэтра с сильно европеизированным, так называемым светским видом - лоском.

Бродский в момент наивысшего взлета в своей судьбе поэта: вручение Нобелевской премии (1987). Эта фотография заканчивает выставку. Но чисто по-человечески запоминается в качестве заключительной другая фотография, видимо из тех же, сделанных Михаилом Исаевичем в Венеции. Поэт, видимо по просьбе автора, улыбнулся на прощание. Но странной, двойственной получилась эта улыбка: поэт смеется или же это гримаса боли, страдания. И возможно, что каждый зритель истолкует эту улыбку-гримасу по-разному. Но мне вспоминаются слова поэта Андрея Белого: “Поэт, ты не понят людьми...” Бродский не исключение. Он признан людьми, он получил высочайшую награду для поэта, но понят ли...

Именно об этой двойственности он проророчески сказал сам, еще будучи “молодым, двадцатидвухлетним”:

Небольшое добавление от 26.08.2000:
Просто поразительно, как психологически выразительны эти первые стихотворения Бродского, в которых по сути дела выражена идеологическая программа в дальнейшем последовательно осуществленная: всей его жизнью признанного, но одинокого и никем не понятого поэта.
Осмелюсь назвать Бродского именно непонятым поэтом, ибо Бродский как поэт оказался на вершине глобального противоречия: разрыва между природной чувственностью и искусственной формальностью интеллекта. Мыслящий поэт - это противоречие, ибо мыслить пристало философам. Это значит, что поэт пришел в прямое противоречие со своим ремеслом, вернее, поэзия стала ремеслом, превратилась в мастерство, в умение работать с поэтическим словом. Поэт-певец радостей жизни стал поэтом-ремесленником, как ни странно применить это понятие к Бродскому и его принципиальной судьбе одинокого поэта.
И здесь нужно подчеркнуть одно принципиальное положение, которое целиком находится на совести автора (то есть моей): называя Бродским НЕПОНЯТЫМ ПОЭТОМ, я имею в виду то обстоятельство, что абстрактное мышление неспособно дать целостную картину. Гегелевское ПОНЯТИЕ ( как ИДЕЯ) - эта вершина самопознающего духа (а кто же Бродский как не самопознающий дух) - это всего лишь ПРОБЛЕМА, ее ОСОЗНАНИЕ, ее ПОСТАНОВКА. Бродский умер непонятым, и смею утверждать - не понявшим. Но его СУДЬБА и есть решение проблемы - судьба не духа, а ЧЕЛОВЕКА.
В этом смысле судьба Бродского и его наследие как поэтическое, так и критическое, так и воспоминания современников, беседы с ним представляют самый богатый материал для осознания глобального противоречия ХХ века: разделенности чувственности и мышления.
В первых двух стихотворениях Бродского (в мини-антологии) уже четко обозначается эта поэтическая позиция: в первом из них поэт уже раздвоен, он обращается к самому себе, а точнее, к своему сознанию, интеллекту, готовясь к пути: "Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост", а во втором "Вальсок" сознание постепенно фиксирует свой разрыв с телом, его чувственной жизнью и даже с жизнью своих современников: "И я из тучки вниз смотрю, а там давно война".

Позднее я собираюсь здесь же в гостиной более подробно обратиться к творчеству последнего поэта городской цивилизации, а пока подчеркну, скорее для себя, что пять лет назад в своей публикации в провинциальной газете я оказался прав и изменить мне здесь сегодня не хочется ни слова... Поэтому, как и обещал выше, подписываюсь: